tiringolwe (![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png)
tiringolwe) wrote2017-04-19 10:36 am
tiringolwe) wrote2017-04-19 10:36 am
Entry tags:
Дающая силу бога демону
этот текст получил премию на одном из Аниматриксов - тогда как раз первый раз устраивали конкурс фанфиков. Потом вошел в сборник "Тя-но-ю", жалко, бумажный экземпляр потерялся.
Фэндом: «Наруто»
Авторские права: если бы «Наруто» был моим, я бы фанфики не писал.
Женщина ходит по дому. Неловко переступает отекшими ногами, движется от зеркала к зеркалу. В зеркалах отражается только ее лицо – с пигментными пятнами над верхней губой, с темными полукружьями под глазами, непривычно некрасивое. По примете, если мать, нося ребенка, теряет красоту – значит, родится девочка. Дочь отбирает красоту у матери. Но женщина точно знает, что родится мальчик, и так же точно знает, что она его не увидит. Ребенок отбирает у нее не только красоту, но и саму жизнь.
Старуха приходит каждый день, касается растущего, тяжелого живота, протягивает нити силы сквозь сердце ребенка и сердце матери. Плетет из нитей тяжелые петли, старческие сухие пальцы работают ловко – может показаться, что нити видны, что они темно-красного цвета, цвета венозной крови. Потом старуха уходит, покидает дом и уходит куда-то в пустыню, за горизонт – нити тянутся за ней, и ребенок притихает, не шевелится в животе матери. Как будто надеется, что если он будет вести себя тихо-тихо, то его не заметят, не тронут – не потянут туда же, за горизонт. Надежда эта ложная, женщина знает точно – нити тянутся через сердца уже давно, и избавляться от них поздно.
Можно было убежать, думает женщина, можно было убежать тогда, в самом начале, едва ей сказали, что никого другого принести в жертву нельзя. Можно было убежать, пока она еще могла бегать, пока могла держать оружие… Нет, уже тогда было поздно. Поздно было уже тогда, когда она почувствовала в себе другую жизнь, тогда, когда ее муж взглянул на нее поверх карт, поверх писем, денежных смет и бумаг с расчетами – нет, тогда, когда он впервые надел шляпу и плащ со знаком «ветер».
Знаки ветра на знаменах и уличных растяжках. Струны натянуты поперек чердачных окошек, ветер приходит со стороны пустыни и уходит туда же, вслед за старухой. Задерживается в чердачном окне – струны гудят печально и тревожно, женщина подпевает ветру тихонько и монотонно, песенка старая, детская: «Кагоме, кагоме…». В детстве она водила под эту песенку хоровод или, завязав глаза, угадывала, кто стоит за ее спиной… «Кагоме, кагоме», - поют дети за окном, сейчас, как и двадцать лет назад, как и сто лет. Старуха, уносящая в пустыню жизнь женщины и сердце ее сына, тоже была когда-то девочкой, тоже водила хоровод под монотонную детскую песенку. Верится в это с трудом, и думать об этом бесполезно – у ее ребенка не будет детства, чужие люди не пощадят его, и их собственное детство не остановит их, не удержит от выполнения взрослых хороводов и ритуалов. Ее ребенка не пощадит собственный отец, так же как он не щадит сейчас ее.
Башни кружатся в хороводе, белые флаги со знаками ветра – на башнях; военная необходимость, оборона деревни, долг воина, долг правителя. Хоровод слов, воинские ритуалы, люди с повязками на лицах – видны только глаза. Сторожа не спят, сторожей слишком много, мимо них свободно проходят только песок и ветер, и старуха с ее нитями. Они скрывают лица, чтобы женщина не знала, кому мстить после смерти, и дух ее не мог выбрать жертву. Она смеялась бы над ними, если бы хотела уделить им внимание – вся деревня сейчас для нее один сторож, и она знает его лицо. Ей некогда их ненавидеть. Может быть, потом, перед смертью, когда она обезумеет от страха и ожидания, она возненавидит и проклянет их, а сейчас только ее ребенок и она сама имеют значение. И старуха.
Нити уходят за горизонт – натягиваются, ветер перебирает их, как струны. Нити держат там кого-то – он мечется, словно зверь, но не может их оборвать. Ему больно и унизительно быть связанным, но нити крепки, с каждым днем они становятся крепче и короче, притягивают добычу из-за горизонта. Когда старуха уходит в пустыню, нити сокращаются и женщина чувствует стыд и ярость пойманного зверя – рывок, еще рывок; рев, который уже почти что стон, рев, который слышит только она сама. С каждым днем обитатель пустыни приближается к ней – теперь он почти так же близок женщине, как и ее собственный ребенок, как некогда – ее собственный брат. «Не бойся, ты не умрешь», - шепчет она ему. Иногда ей кажется, что она слышит ответ: «Не бойся, ты будешь свободна».
Скоро нити стянутся совсем, накрепко связав жертву, ребенка и обитателя пустыни – может быть, они даже не дадут ей умереть, сделают единым целым с двумя чужими жизнями, с одним чужим телом – телом ее сына.
Женщина ходит по дому, глядится в зеркала, глядится в воду – если смотреть долго, можно увидеть лица других ее детей, иначе никак – их не пускают в этот дом. Так будет лучше для них, быть возле матери во время ритуала для них опасно; так будет лучше для их матери – они не будут ее беспокоить. Да, так будет лучше, соглашается женщина, а потом бродит в полусонной тишине пустого дома, ищет в отражениях лица и воспоминания. На первый взгляд изо всех отражений на нее смотрит только ее лицо, но она-то лучше знает, как увидеть тех, кого любит. Иногда она видит своего мужа – у него достает смелости прощаться с ней каждый день, но при этом никогда не просить прощения. Когда-то она и его любила, должно быть.
Проходят дни, и из ее памяти стирается все неважное. Раньше на стенах висело оружие, оно было ей для чего-то нужно – она уже не помнит, для чего; и не помнит, почему его унесли. Остаются только самые важные вещи – вышитый мячик, деревянная игрушка-обезьянка, бумажный веер, чашка с водой. Женщина выпивает воду, садится на пороге дома и зачерпывает чашкой песок – опять его намело ветром, принесло незаметными сухими ручейками. Пленному зверю из пустыни для чего-то нужен песок. Когда нити притянут его, песка здесь будет достаточно.
Женщина сидит на пороге дома, смотрит вдаль и растирает рукой область грудины – ее сердце болит. Нити тянутся через сердца – значит, у зверя тоже есть сердце? Она должна дождаться, чтобы это узнать.
Женщина ждет ребенка.
Женщина ждет смерти.
Фэндом: «Наруто»
Авторские права: если бы «Наруто» был моим, я бы фанфики не писал.
Женщина ходит по дому. Неловко переступает отекшими ногами, движется от зеркала к зеркалу. В зеркалах отражается только ее лицо – с пигментными пятнами над верхней губой, с темными полукружьями под глазами, непривычно некрасивое. По примете, если мать, нося ребенка, теряет красоту – значит, родится девочка. Дочь отбирает красоту у матери. Но женщина точно знает, что родится мальчик, и так же точно знает, что она его не увидит. Ребенок отбирает у нее не только красоту, но и саму жизнь.
Старуха приходит каждый день, касается растущего, тяжелого живота, протягивает нити силы сквозь сердце ребенка и сердце матери. Плетет из нитей тяжелые петли, старческие сухие пальцы работают ловко – может показаться, что нити видны, что они темно-красного цвета, цвета венозной крови. Потом старуха уходит, покидает дом и уходит куда-то в пустыню, за горизонт – нити тянутся за ней, и ребенок притихает, не шевелится в животе матери. Как будто надеется, что если он будет вести себя тихо-тихо, то его не заметят, не тронут – не потянут туда же, за горизонт. Надежда эта ложная, женщина знает точно – нити тянутся через сердца уже давно, и избавляться от них поздно.
Можно было убежать, думает женщина, можно было убежать тогда, в самом начале, едва ей сказали, что никого другого принести в жертву нельзя. Можно было убежать, пока она еще могла бегать, пока могла держать оружие… Нет, уже тогда было поздно. Поздно было уже тогда, когда она почувствовала в себе другую жизнь, тогда, когда ее муж взглянул на нее поверх карт, поверх писем, денежных смет и бумаг с расчетами – нет, тогда, когда он впервые надел шляпу и плащ со знаком «ветер».
Знаки ветра на знаменах и уличных растяжках. Струны натянуты поперек чердачных окошек, ветер приходит со стороны пустыни и уходит туда же, вслед за старухой. Задерживается в чердачном окне – струны гудят печально и тревожно, женщина подпевает ветру тихонько и монотонно, песенка старая, детская: «Кагоме, кагоме…». В детстве она водила под эту песенку хоровод или, завязав глаза, угадывала, кто стоит за ее спиной… «Кагоме, кагоме», - поют дети за окном, сейчас, как и двадцать лет назад, как и сто лет. Старуха, уносящая в пустыню жизнь женщины и сердце ее сына, тоже была когда-то девочкой, тоже водила хоровод под монотонную детскую песенку. Верится в это с трудом, и думать об этом бесполезно – у ее ребенка не будет детства, чужие люди не пощадят его, и их собственное детство не остановит их, не удержит от выполнения взрослых хороводов и ритуалов. Ее ребенка не пощадит собственный отец, так же как он не щадит сейчас ее.
Башни кружатся в хороводе, белые флаги со знаками ветра – на башнях; военная необходимость, оборона деревни, долг воина, долг правителя. Хоровод слов, воинские ритуалы, люди с повязками на лицах – видны только глаза. Сторожа не спят, сторожей слишком много, мимо них свободно проходят только песок и ветер, и старуха с ее нитями. Они скрывают лица, чтобы женщина не знала, кому мстить после смерти, и дух ее не мог выбрать жертву. Она смеялась бы над ними, если бы хотела уделить им внимание – вся деревня сейчас для нее один сторож, и она знает его лицо. Ей некогда их ненавидеть. Может быть, потом, перед смертью, когда она обезумеет от страха и ожидания, она возненавидит и проклянет их, а сейчас только ее ребенок и она сама имеют значение. И старуха.
Нити уходят за горизонт – натягиваются, ветер перебирает их, как струны. Нити держат там кого-то – он мечется, словно зверь, но не может их оборвать. Ему больно и унизительно быть связанным, но нити крепки, с каждым днем они становятся крепче и короче, притягивают добычу из-за горизонта. Когда старуха уходит в пустыню, нити сокращаются и женщина чувствует стыд и ярость пойманного зверя – рывок, еще рывок; рев, который уже почти что стон, рев, который слышит только она сама. С каждым днем обитатель пустыни приближается к ней – теперь он почти так же близок женщине, как и ее собственный ребенок, как некогда – ее собственный брат. «Не бойся, ты не умрешь», - шепчет она ему. Иногда ей кажется, что она слышит ответ: «Не бойся, ты будешь свободна».
Скоро нити стянутся совсем, накрепко связав жертву, ребенка и обитателя пустыни – может быть, они даже не дадут ей умереть, сделают единым целым с двумя чужими жизнями, с одним чужим телом – телом ее сына.
Женщина ходит по дому, глядится в зеркала, глядится в воду – если смотреть долго, можно увидеть лица других ее детей, иначе никак – их не пускают в этот дом. Так будет лучше для них, быть возле матери во время ритуала для них опасно; так будет лучше для их матери – они не будут ее беспокоить. Да, так будет лучше, соглашается женщина, а потом бродит в полусонной тишине пустого дома, ищет в отражениях лица и воспоминания. На первый взгляд изо всех отражений на нее смотрит только ее лицо, но она-то лучше знает, как увидеть тех, кого любит. Иногда она видит своего мужа – у него достает смелости прощаться с ней каждый день, но при этом никогда не просить прощения. Когда-то она и его любила, должно быть.
Проходят дни, и из ее памяти стирается все неважное. Раньше на стенах висело оружие, оно было ей для чего-то нужно – она уже не помнит, для чего; и не помнит, почему его унесли. Остаются только самые важные вещи – вышитый мячик, деревянная игрушка-обезьянка, бумажный веер, чашка с водой. Женщина выпивает воду, садится на пороге дома и зачерпывает чашкой песок – опять его намело ветром, принесло незаметными сухими ручейками. Пленному зверю из пустыни для чего-то нужен песок. Когда нити притянут его, песка здесь будет достаточно.
Женщина сидит на пороге дома, смотрит вдаль и растирает рукой область грудины – ее сердце болит. Нити тянутся через сердца – значит, у зверя тоже есть сердце? Она должна дождаться, чтобы это узнать.
Женщина ждет ребенка.
Женщина ждет смерти.